Quo vadis, res publica? Республиканизм, с самого своего зарождения в греко-римской античности и до наших дней, оказался скован своеобразным каноном, ограничившим его в рамках жёстко определённых исследовательских границ – литературных, дисциплинарных и тематических. С одной стороны, республиканская традиция заключается в известном наборе авторских и географических преемственностей: греческий полисный опыт, примеры Рима и древнего Израиля, итальянские республиканские эксперименты, перетекающие в революционные Англию и американские колонии, достигая своего драматического триумфа во времена Французской революции. С другой – современная рецепция республиканской теории, преимущественно, сконцентрирована в предметных словарях англофонной политической мысли, представленных, к примеру, трудами Кембриджской школы и разработками Филиппа Петтита. Предельно классическими остаются и проблемные перспективы этой линии мысли – выраженные в сочетании libertas-virtue-honestas-commune bonum – или также совпадающие с историческим опытом конкретных республик.
Такое состояние исследовательского поля, являясь важнейшим источником для политико-теоретического образования и точкой входа в республиканский мир, однако, приводит к консервации политического воображения и утрате продуктивного эвристического потенциала, который можно обнаружить за пределами этой «тюрьмы канона».
Цель нашей секции – выявить маргинальные линии аргументации и новые источники для республиканской теории, способные расширить или освежить её исторические и теоретические горизонты.
Одна из, на наш взгляд, ключевых проблем в этом подходе – взаимоотношения данной традиции с неевропейскими теориями. С одной стороны, исследователи африканской, азиатской или латиноамериканской политической мысли часто трактуют использование республиканского словаря как сугубо инструментальное, как способ приобщения к элитарному дискурсу. С другой, сами теоретики современного республиканизма не признают этих авторов «своими», видя в них либо тех, кто лишь присваивает его аргументы, либо тех, кто использует их не совсем точно. Данное исключение кажется нам проблематичным, поскольку республиканизм в данном случае теряет потенциальных союзников, разделяющих его концептуальный аппарат. Позиционируя себя альтернативой либерализму, эта традиция должна быть готова ответить на вызов Мориса Мерло-Понти: «как ответить индокитайцу или арабу, напомнившему, что он видел много нашего оружия, но мало нашего гуманизма»?
Расширение перспективы, тем не менее, не должно ограничиваться лишь историей и политической теорией: поиск практик «общего дела» и, в целом, коллективной жизни в других дисциплинах – антропологии, критической теории, истории искусств, политической теологии – также может стать источником неожиданного теоретического обогащения. Отдельный интерес вызывает и взаимодействие республиканизма с другими политическими идеями и теоретическими линиями – как в рамках его пересечений с либерализмом, коммунитаризмом, либертарианством или марксизмом, так и с точки зрения его собственных внутренних «уклонов» (plebeian, council, commercial republicanisms). В конечном итоге, даже критика республиканской мысли со стороны противостоящих политических позиций является ценным источником для пересборки её аргументативных ставок в непрекращающейся уже сотни лет «войне идей».
Таким образом, выход за пределы канона мы понимаем не столько как отказ от традиции или непреодолимый разрыв с ней, сколько как единственный путь к её оживлению и сохранению присущей ей концептуальной силы в современном политико-теоретическом дискурсе.